ПУБЛИКАЦИИ |
|||
Лев Мочалов об Аршакуни<...> Уникальный дар мастера, неизменно высоко ценимый коллекционерами-музейщиками, и при старом, и при новом режиме не обременил его шумной славой. В число художников, пользующихся «широким спросом» фаворитов публики и прессы Завен Аршакуни, как и его друзья по группе «Одиннадцати», не вошёл. Далёкая от политического фрондёрства, эта группа, сложившаяся на грани 70-х в лоне Союза художников, явилась ярким феноменом собственно культурного сопротивления официозу. Выставка произведений «Одиннадцати» на «Охте» (ноябрь 1972), хотя на ней не было ничего крамольного, подвергалась «заботливой» критике. Для Аршакуни — ещё отыскивались формулы извинения: дескать, чересчур ярок, условен — от пристрастия к театру (он блестяще оформил несколько спектаклей ТЮЗа), а в театре возможно и то, чего не увидишь в жизни. Словом, признавалась в основном ипостась художника-декоратора. Там же, где он входил в соприкосновение с грешной реальностью, дело обстояло сложнее. Картина «Карнавал» (1968 — 69) попала в число закупок Министерства культуры. Но увиденное художником и представленное в ней бесноватое веселье людской толпы в зловеще-красных отблесках салюта по ушастыми радарами военных кораблей, видимо, смущало благонравие чиновников от искусства. Картина была... сослана на Сахалин, в некий рыбсовхоз, где благополучно и погибла то ли от разгула природной стихии, то ли от стихии народного безразличия. Это лишь один из штрихов творческой биографии мастера — свидетельство отторжения его искусства ГОСТами тоталитаризма. Казалось бы, нынче должно прийти заслуженное воздаяние. Увы, отторжение продолжается. Как некогда живопись Аршакуни противостояла тоталитарному официозу, так сегодня противостоит «классицизму новых русских». Эстетика художника едва ли совместима с эстетикой тех, кто покупает ванны на золочёных львиных лапах или подставку для телевизора, поддерживаемую коленопреклонённым (и опять же позолоченным!) Антеем. Мотивы художника — в данном контексте — обескураживающе прозаичны. Какие-то задворки, промзона с убогими трамваями, допотопные невские буксиры. Или супербудничные сцены: мытьё посуды, туалет, совершаемый с помощью примитивного таза на примитивном табурете. А многочисленные «ню» — с точки зрения лакированных красоток современного рекламного дизайна — ну просто смехотворны... Вот уж где ничего классического! Да и ничего «респектабельного», если рассматривать художника по ведомству якобы уже отработавшего модернизма. Всё — слишком неотёсанно, грубо. И не имеет товарного лоска. Как-то, придя в мастерскую Завена Аршакуни, я встретил его сосредоточенно жующим горбушку ржаного, причём без всяких «наслоений». Заметив некоторое недоумение, очевидно отразившееся на моём лице, и как бы извиняясь, он пояснил: «Ничего не могу поделать, люблю вкус чёрного хлеба!». Это признание художника, в котором, должно быть, преломился нелёгкий опыт военных лет, блокадного и детдомовского детства, вспомнилось мне на его выставке. Думаю, что для Аршакуни в приверженности к вкусу «чёрного хлеба» заключено и эстетическое кредо. По какому-то неписаному закону — чем бесхитростнее и немногословнее мотив, тем большее значение приобретают те предметы, которые избирает художник. Банальный таз, повешенное на веранде полотенце перестают быть просто предметами домашнего обихода, а начинают олицетворять обыденность, прозу человеческого существования. Однако лишь затем, чтобы — словно по волшебству — обернуться поэзией. Волшебству — в самой живописи. Она вершит своё тихое дело, открывая красоту «некрасоты». Быт — уходит: в уравновешенных, фронтально раздвинутых композициях проступает бытие. Торжественное, как ритуал, и драгоценное — в любом проявлении: идёт ли дождь, сияет ли солнце. Среди откровений художника — собственное видение света, густого, медово-тягучего, пронизывающего зелёную листву и сотворяющего «аквариумную» пространственную среду и сада, и комнат, к окнам которых подступили деревья. В этих «аквариумах» люди нередко подобны вертикально плавающим рыбам. Они невесомы и сомнамбуличны, словно бы лишённые собственной инициативы. Даже как бы — безличностны. Потому как точно животные или растения — никому и ничему не противостоят. Сама их причастность жизни, включённость в могучий поток бытия — великий дар. И призвание человека — не столько в действии, сколько в созерцании. В характере созерцания и проявляется личностность, в частности — художника, способного видеть, что дарованный нам мир — удивительное зрелище. Как и театр, и цирк, и картины, включаемые живописцем в композиции и являющиеся как бы продолжением творчества Природы или Бога. Божественность мира в том, что он и прекрасен, и грозен. И всегда помнит о присутствии Рока. Причём не древнегреческого (там был герой), а архаического, уравнивающего всех перед лицом жизни и смерти. От работ художника не испытываешь чувства покоя, как, скажем, от произведений Матисса, воздействие которых многие сравнивают с блаженным принятием ванны. У Аршакуни — своё, терпкое, вязкое соприкосновение с миром. Кажется, имеющие генетическое происхождение (отец — армянин, мать — русская), в живописи художника противоборствуют два циклона — южный и северный. Краски — яркие, пряные, радостные и — сумрачные, суровые, строгие. Краски Солнца и Земли. Поэтому драматургично само мышление художника, колористическая стихия его предельно насыщенной живописи. Стихия, в которой ощущается действие каких-то титанических сил, подспудная сопряжённость бытия — с небытием. Мастер красноречиво убеждает нас, что ресурсы живописи далеко не исчерпаны. Язык цвета — способ его общения с миром. И колорит — неизменно приводится к (часто — парадоксальной) гармонии. Картины Аршакуни не несут благостного примирения с действительностью. Но миру — с фаталистическим оптимизмом! — он говорит «да». Ибо человек приходит в мир, как в рай, — таким он видится нам в детстве. И от человека зависит — не превратить этот рай — в ад.
Анатолий Заславский об Аршакуни Любовь Овэс. Интервью |